-
Подобная жизнь продолжалась неделю. В пять часов дня я открывала дверь бара, кивала Рашиду, который каждый раз изумлялся моему появлению, вешала пальто и забиралась за стойку.
Десять минут мы обменивались «савой»: да, все нормально, дела идут, а у вас, а что там пишут газеты, а... Небесконечность «савы» требовала дополнительного топлива.
- Валантина, дай мне пиво! – завершал беседу патрон и погружался в молчание.
Сутулый, одетый в неизменную замызганную черную куртку, он смотрел в окно. Играло радио, и Джонни Холлидэй пел главный хит той незабвенной осени во Франции – песнь о Мари.
О, Мари, если бы ты знала, как много зла мне причинили! О, Мари! Если бы я мог отдохнуть на твоих обнаженных руках!
- Джонни... – нежно комментировал Рашид и снова замолкал.
Первого посетителя мы встречали между тем гордо. Не так, знаете ли, как последнюю надежду на светлое барное будущее. Рашид с достоинством здоровался, обсуждал новости политики и неприглядный вид Джорджа Буша. Я открывала бутылки, разливала вино или готовила кофе, мучительно стараясь не уронить что-нибудь. К третьему клиенту угрюмая складка на челе патрона разглаживалась, он расслаблялся и даже позволял себе улыбаться. В глазах его появлялся тот влажный отблеск любви к человечеству, который знаком всем поклонникам бразильских телеактеров. Для хозяина наступал момент, когда жизнь обретала смысл. Не денежный, нет.
Как бы вам объяснить... Рашид включал себя, как женщины включают телевизор в час любимого сериала. Его личный сериал был создан по простейшему сценарию типа «Элен и ребят». Люди приходят, люди разговаривают, потом все обрывается на рекламу (бооольшой глоток, цоканье языками, обсуждение достоинств «хайнеккена»), затем дверь открывается – ах, слышали новость...
Роль бармена в его исполнении была непростой. Никаких вам «клиент всегда прав». Раз и навсегда придя к выводу, что миллионов это заведение не принесет, Рашид отказался от амплуа «удачливый предприниматель». Его кредо звучало примерно так: это МОЙ бар, и я хочу видеть здесь людей, которые приятны лично мне.
Коммерция? В нее он уже не верил, и самолюбие подсказало шикарный выход. Как писатель, чья первая книга не пользуется успехом у публики, специально начинает писать сложнее (решив, что хватит потакать вкусам толпы), так и Рашид перестал хоть как-нибудь завлекать клиента.
Однажды я видела потрясающую по силе воздействия сцену – просто греческая трагедия какая-то! В бар зашел клошаристый дядька и потребовал пива. Держал он себя развязно, дышал перегаром, и пока я перечисляла имеющиеся в наличии сорта, весьма презрительно оглядывал и меня, и посетителей.
Пиво было выбрано. Я поставила перед ним бутылку, открыла ее, протянула бокал.
- Грязноватый он какой-то, - вдруг сообщил мужик.
Видимо, я покраснела. Бокал был чистый, но какая разница? Я вымыла его еще раз. Снова протянула.
Дядька скривился. Сделал глоток. Снова скривился. Посмотрел на соседа, нехорошо повел носом, взял бокал и пошел к другому краю стойки.
В помещении тем временем стало тихо.
Очень тихо.
Медленно-медленно Рашид встал.
Перешел на мою сторону за стойкой.
Навис над недовольным клиентом.
Взял его бокал пива.
Выплеснул все в раковину.
Показал пальцем на дверь.
Все это – не говоря ни слова. Только во взгляде было что-то бешеное, отчего каждый жест казался необычайно отчетливым и выверенным.
Мужик вышел, громко хлопнув дверью.
Пауза.
Минут через семь кто-то рискнул поднять глаза на Рашида. В ответ он сказал коротко и уже спокойно: «Ему здесь не нравилось».
Обсуждая свои планы поработать в баре с одним приятелем, я услышала странную вещь: тебе, мол, будет психологически интересно, потому что средний француз приходит в бар только тогда, когда он несчастен. Разумеется, под такое правило не попадают компашки, после похода в кино приятно завершающие вечер; парочки, решившие посидеть «тет-а-тет», туристы. В таких ситуациях клиенты редко становятся поближе к стойке. Есть столики, там они и общаются, замкнутые в своем удовольствии от встречи, прогулки, фильма, концерта. У стойки может находиться Ожидающий. Тогда он будет смотреть на часы, пить кофе, листать газету. Остальные...
Одиночество обглодало тощих до костей, а толстых растопило в себе. И теперь эти печальные, иногда бодрящиеся, иногда агрессивные люди, искали друг друга. У Рашида был их клуб.
Где-то неподалеку веселился молодняк, у соседей справа продавали сигареты и разыгрывали какие-то жалкие суммы в местном аналоге спортлото, чуть поодаль счастливчиков кормили «магрэ де канар», а с левой стороны можно было отыскать бар, где выпивка совмещалась с трансляциями футбольных матчей по огромному монитору. У Рашида подобного баловства не наблюдалось: никакой кормежки, никаких развлечений. Выпил, помолчал, в благородной тишине пережил состояние под названием «взгрустнулось» - и всего доброго. Еще можно, вздыхая, поведать человеку за стойкой, как нелегка, однако, жизнь.
Очень скоро я оказалась вовлечена в игру «выслушай несчастного». Видимо, природная большеглазость в сочетании с неуверенным французским сделали свое черное дело: страдальцы шли ко мне, как к психотерапевту. Несчастный тунисец Амед рассказывал про свою страсть к садоводству. Когда-то он постигал искусство разбивать клумбы во вполне почтенном учебном заведении, теперь же оказался зажат в тесной девятиметровой студии на четвертом этаже, с видом на колодец двора: здесь о садике и невозделанной земле можно было лишь мечтать. Не менее несчастный седой алжирец страдал из-за того, что его взрослые преуспевшие в жизни дочери, взращенные на благодатной французской почве, теперь стыдились папы, готовящего кускус. Еще один скромный городской мученик – поляк Ян, попавший в Париж после Второй Мировой, через слово поминал неизвестные мне улицы Варшавы и плакал из-за того, что когда-то коммунистическая семья вычеркнула паршивую овцу из списка сородичей.
Я могу долго описывать их, таких разных и таких сходных в своей неприкаянности. Тем не менее, Париж затянул на их шеях свою удавку. Уехать? О нет! Но и получить хоть какое-то удовлетворение от сделанного раз и навсегда выбора не выходило у них, болезных. И тут вступал в свои права Великий Бог По Имени Бар. Именно Ему жаловались они, и жрица за стойкой (в данном случае – я) была связующим звеном между субъектом и Высшей инстанцией.
Домой я приходила измочаленная. Болото чужих жалоб на мироздание высасывало из меня до капли все, даже неприкосновенный запас вежливых дежурных улыбок.
- Валантина! – говорил Рашид. – Человеку дано два уха не случайно. Первое ухо работает на прием информации, второе – на выход ненужного хлама.
К сожалению, мое ухо номер два категорически отказывалось служить выходом.
Груз всяческих несчастий придавливал меня к земле, и я понемногу становилась типичным городским невротиком. Что интересно: для Рашида атмосфера неудач была чуть ли не питательной средой, и он не предпринимал ни одной попытки, чтобы перейти в другое измерение, где существовали удачливые хозяева бара, переманивающие друг у друга наиболее активную и денежную клиентуру. Однажды я сказала Рашиду, что больше открывать пиво для завсегдатаев не смогу - дела. Он не обиделся, и на следующий день я увидела на своем месте другую «сервьоз» - приземистую румынку с выбитым зубом.
Меня по-прежнему встречали в этом баре, как родную. Мною, журналисткой из чужой страны, гордились, как каким-то вымпелом в пионерском отряде. Мне наливали порцию «за счет заведения». Но общий фон изменился: как же, психотерапевт предал своих клиентов... Такое не прощается.