3. КНИГА И БИБЛИОТЕКА



Вечерний луч, тусклея на излете,
Касается покинутого тома,
И беглый свет скользит по золотому
Тисненью на ненужном переплете.

Безгласный том плывет по запустенью
Библиотеки через тьму ночную,
Столетье за столетием минуя
И мой удел, мелькнувший как виденье.
Хорхе Луис Борхес, "Ариост и арабы"(1).

С Адама, различившего впервые
Тьму, свет и линии своей руки,
Мир сочиняет, предавая камню,
Металлу и пергаменту все то,
Что канет за день и приснится за ночь.
Передо мной итог - Библиотека.
Я слышал, что хранимых в ней томов
Гораздо больше, чем песка в пустыне
И звезд на небе. Каждый, кто решится
Исчерпать их, навеки потеряет
Спесивый ум и дерзкие глаза.
Передо мною память миновавших
Столетий - их герои и клинки,
Сухие шифры алгебры, ученье
О кругообращении светил,
Повелевающих судьбою, свойства
Магических растений и камней,
Строка, хранящая чужую нежность,
Наука, погруженная в безлюдье
Господня лабиринта - богословье,
Отыскиванье золота в грязи
И мерзопакость идолопоклонства.

Язычники считают, будто с ней
История исчезнет. Маловеры!
Полуночные бденья возродят
Бесчисленные книги. Джае если
Все сжечь дотла, они воссоздадут
Любую строчку на любой странице,
Все похожденья и труды Геракла
И шаг за шагом - каждый манускрипт.
И вот сегодня, в первом веке Хиджры,
Я, покоритель персов, царь Омар,
Я, утвердивший торжество Ислама,
Послал своих солдат предать огню
Всю исполинскую Библиотеку,
Что не прейдет. Да славятся вовеки
Аллах и Муххамад, его пророк.

Хорхе Луис Борхес, "Александрия, 641 год по Р.Х."(2).






















А.
Борхес-библиотекарь

Еще одно зеркало и еще один лабиринт - Библиотека. Говорить о библиотеке и книге в применении к Борхесу - значит, повторять. (Хотя и вообще "говорить - значит, погрязнуть в тавтологиях"(3)). Тот факт, что Борхес сам был библиотекарем, отменил даже поиск другого слова при определении, кто же такой Борхес.
Джон Апдайк так и называет свою статью - "Писатель-библиотекарь". Джон Барт говорит о "точке зрения библиотекаря"(4), считающего, что все книги уже написаны; слово "библиотекарь" повторяется всеми и везде. Библиотека для Борхеса - среда обитания, Вселенная. "Подобно всякому владельцу библиотеки, Аврелиан чувствовал вину, что не знает ее всю"(5),- пишет Борхес в "Богословах". Знал ли Борхес хотя бы те книги, которые упоминаются им из рассказа в рассказ? Знал ли Борхес, о чем могут быть книги, выдумываемые им из рассказа в рассказ? Существование человека, все это знающего, вообще вызывает сомнение. (И сомневающиеся были, что - наивысший комплимент, как комплиментом Шекспиру является легенда о несуществовании Шекспира, о несуществующем же Борхесе - далее). Стоило ли Борхесу знать все эти книги? "Музей и огромная библиотека занимали весь первый этаж: вздорные, противоречащие друг другу книги представляли в какой-то степени историю XIX века"(6), - цитата, вовсе необязательная для фабулы новеллы "Форма сабли", тем более говорит она об отношении Борхеса к книге. Когда гора литературы и литературных поделок становится равной "Вавилонской библиотеке", смысл в книгах - уже не данность.
На каждую книгу есть антикнига. На каждую антикнигу есть антиантикнига, и "во всей огромной Библиотеке нет двух одинаковых книг"(7). Но - при этом отсутствии дублей - существует огромное количество почти дублей, и уникальность единицы перестает быть важной: рядом все равно стоит еще одна единица, чуть искривленная при написании, другая, но вполне заменяющая единицу номер один.
"Мыслить - значит забывать о различиях, обобщать, абстрагировать"(8),- пишет Борхес в новелле "Фунес, чудо памяти". Мыслить в Библиотеке - значит смириться с тем, что не знаешь ее всю, с тем, что нет двух одинаковых книг, с тем, что "на какой-то полке в каком-то шестиграннике скрываются драгоценные книги и что эти книги недосягаемы"(9). Смириться, взять с полки любую книгу и выйти из библиотеки. Невышедшего ожидает участь гербарного листка между страницами - он высохнет, сморщится. А потом разуверится в том, что драгоценные книги вообще существует. ("Мне известен дикий край, где библиотекари отказались от суеверной и напрасной привычки искать в книгах смысл, считая, что это все равно, что искать его в снах или в беспорядочных линиях руки"(10), - сообщает герой "Вавилонской библиотеки").
Найти драгоценную книгу (или Бога) можно только случайно, как Яромир Хладик:
"На рассвете ему приснилось, что он находится в нефе библиотеки Клементинума. Библиотекарь в черных очках обратился к нему: "Что вы ищете?" Хладик ответил ему:"Я ищу Бога". Библиотекарь сказал:"Бог - в одной из букв на одной из страниц одного из четырехсот тысяч томов Клементинума. Мои предки и предки моих предков искали эту букву, я потерял зрение, ища ее". Он снял очки, и Хладик увидел его мертвые глаза. Один из читателей подошел вернуть атлас. "Этот атлас никуда не годится",- сказал он, протянув том Хладику. Тот открыл его наугад. На развороте пестрела карта Индии, от которой кружилась голова. С внезапной уверенностью он коснулся одной из мельчайшей букв"*...(11)
Библиотекарь по профессии эту букву не нашел и не найдет, "уверенность в том, что все уже написано"(12) уничтожила его, обратила в призрак. "Видно, что никто не надеется найти что-нибудь"(13),- пишет Борхес об "искателях официальных, инквизиторах". Что ж, они и не найдут...
Постоянное перечисление Борхесом книг выдуманных наряду с реальными, ссылки на никогда не написанное, но не невозможное, делает и возможное почти ненужным. Как ненужным кажется почти все, что есть у человека давно: давно звучит как всегда, существующее всегда (и в больших, неисчерпаемых количествах) порождает безразличие. (Безразличен же нам космос, в конце концов, как бы не шумели мы о радости познания). Неслучайно для Джона Барта Библиотека стала образом литературы истощения: интеллектуальная и литературная истории "полностью исчерпали возможность новизны"(14), а то, что является необновляемым, не является живым. ________________________________________________________
* Курсив мой - В.Л.
В.
Книга как зеркало мира.

В эссе "Тигры в зеркале" Джордж Стайнер называет ключевой метафорой существования у Борхеса допущение, что "мироздание - это гигантская книга, все в ней, любая частица, имеет свой смысл. Мир - это гигантский алфавит. Физическая реальность, события истории, создания человеческих рук - лишь знаки вечного послания"(15). Об этом же пишет Морис Бланшо: "Книга для Борхеса - это мир, а мир - это книга"(16). Однако если у Стайнера лишь констатируется наличие такой метафоры у Борхеса, то Бланшо в сей метафоре видит страшную опасность. "Казалось бы, вот и успокоение тревог о смысле мира", - продолжает Бланшо. - "Если в разумности сущего еще можно сомневаться, то уж написанная нами книга - а особенно сноровистая словесность наподобие детективных романов, где на самые сложные вопросы припасены самые простые ответы, - проникнута разумом и оживлена всеупорядочивающей силой по имени дух. Но если мир - это книга, то и всякая книга - это целый мир. А подобная бесхитростная тавтология влечет за собой самые чудовищные последствия.
Прежде всего, исчезает начало отсчета. Мир и книга бесконечно и вечно отсылают к своим отображениям. Загадочная власть зеркал, беспредельная и ослепительная многоликость - световой лабиринт, которого, по сути, нет,- вот, собственно, и все, с чем каждый из нас, теряя почву под ногами, остается после всех попыток понять"(16).
А понять все же хочется, и само наличие такого желания - показатель того, что "дурная бесконечность" или "дурная вечность", которую Бланшо также упоминает(16), будет мучить нас без конца. Тревинариус, опять-таки, останется счастливым и спокойным; Леннрот же обязательно погибнет. Если вернуться к обсуждению "Смерти и буссоли", то стоит отметить: по сути дела, именно книжность и погубила Леннрота. Он поверил, что мир есть книга, что тайна - книга, а книга должна быть увлекательной, но логичной и поддающейся прочтению. "Вы мне возразите, что действительность не обязана быть интересной",- говорит Леннрот Тревинариусу,- "А я вам скажу, что действительность, возможно, и не обязана, но не гипотезы"(17). Придумывая интересную гипотезу, Леннрот, естественно, предполагает (уже из самолюбия), что гипотеза верна. Стало быть, его версия соответствует действительности. Стало быть, если гипотеза обязана быть интересной, то и действительность обязана быть интересной.
Круг замыкается, выстрел прозвучит, потому как действительность, увы, не обязана быть такой, какой ее хотят видеть. Леннрот, желающий прочесть мир как книгу, прочтет свою собственную книгу, но не имеющую никакого отношения к миру, искусственно созданную Шарлахом для единственного заинтересованного в этой книге читателя-жертвы. Нильс Рунеберг, предложивший три версии предательства Иуды и поверивший своей последней, сложной и "интересной" гипотезе, умрет от разрыва аневризмы, после того, как "пьяный от бессонницы и умопомрачительных рассуждений(18)", бродил он по улицам Мальме, "громко умоляя, чтобы ему была дарована милость разделить со Спасителем мучения в Аду"(18).

С.

Гипотеза как повод
для интеллектуальной игры

Высказывание "Мир есть книга", на самом деле, у Борхеса - не гипотеза (пусть и интересная). Борхес, в отличие от своего Леннрота, вообще избегает гипотез, хотя такое утверждение по поводу Борхеса и покажется спорным. Борхес играет словами, а не объясняет мир: существование "Другого Тигра", "слепой, алой и для стиха недосягаемой розы" заставляет Борхеса отказаться от попытки что-то объяснить словом - он пишет даже не о мире, а о горечи, рожденной из понимания, что мир необъясним. И о подделках - под Объяснения (ереси), под Человека (самозванцы), под Другого Тигра (поэзия).
Возможно, Эрнесто Сабато и не замечает этой горечи, когда, сравнивая Борхеса и его героя Нильса Рунеберга ("Три версии предательства Иуды"), делает вывод, что Рунеберг, возможно, отправится на костер за свою последнюю "версию", а для Борхеса же "подобные рассуждения являют собою "легкомысленные, праздные занятия для равнодушных или кощунственных умов". С той же радостью или с той же печалью, характерными для всякого безверия, Борхес излагает тезисы Рунеберга и их опровержение, защищает их или опровергает и, естественно, не отправится на костер ни за то, ни за другое". Высказывание, в основном, справделиво - но как же горечь?..
Впрочем, фраза Сабато очень удачно объсняет, почему метафора "книга есть мир, мир есть книга" для Борхеса - лишь метафора, не гипотеза (хотя метафора действительно ключевая, как сказал Стайнер). Превращаясь в гипотезу, такая метафора засосала бы и Борхеса, и весь мир, став "заиром" (или Вавилонской библиотекой). Постоянное же выкарабкивание из гипотезы, возвращение ее (насильственным образом) в разряд метафор, и становится для Борхесом одной из целей творчества. Допустить можно многое, но не забывая при этом, что все допущения - лишь интеллектуальная игра.
Леонардо Шаша, к примеру, воспринимающий (или, что вероятнее, делающий вид, что воспринимает) обсуждаемую метафору как гипотезу, всерьез использует ее (в тексте своего эссе) при разборе версии, что Борхес вообще не существует. И приходит к выводу, что нет никакой разницы, существует ли он, ибо "мир создан не Богом, его создали книги. И процесс создания продолжается, глубинный, хаотичный. Все книги ведут к Книге - единственной, абсолютной. На этом пути книги представляют собой как бы все новые "акциденции" по отношению к "субстанции", в которую они вольются и которая станет Книгой ("substantia sive deus", говоря словами Спинозы); и пока не произойдет слияние, сплав, каждая книга будет допускать вариации, изменения, воспринимаясь по-разному в разные эпохи, разными поколениями читателей, каждым отдельным читателем. Книга есть не что иное, как сумма точек зрения на книгу, сумма интерпретаций. Из суммы книг, заключающих в себе эти точки зрения, эти интерпретации, в конечном счете сложится Книга. Следовательно, какая разница, десять ли, двадцать книг написал человек по имени Хорхе Луис Борхес или не написал ни одной, если к тому же известно, что именно он действительно написал?"(20)
Игрушка "несуществующий Борхес" была найдена правым аргентинским журналом "Кабильдо". Потом утверждение, что Борхеса "целиком и полностью создали несколько писателей, в том числе - Леопольдо Маречаль, Адольфо Биой Касарес и Мануэль Мухика Лайнес, для воплощения созданного ими персонажа нанявшие второстепенного актера Акилеса Скатамаккью"(20) было подхвачено газетой "Монд". В итоге получается забавная цепочка отражений-творений: Борхес придумывает Укбар и Тлен - придуманный, якобы, философами мир, постепенно вытесняющий реальность и, в какой-то мере реальность отражающий (или пародирующий, ибо каждое отражение - пародия). Журнал "Кабильдо" придумывает, что придумали Борхеса - Леопольдо Маречаль, Биой Касарес и Мануэль Мухика Лайнес, дабы он потом придумал Укбар и Тлен. Но журнал "Кабильдо" действует явно по модели, по которой у Борхеса философы придумали Укбар и Тлен. "Кабильдо" становится подражателем того, чье существование "Кабильдо" и отрицает. Ощущение "дурной бесконечности" и "дурной вечности" нависает с новой силой*. "Кабильдо" начинает казаться предусмотренным Борхесом - Леонардо Шаша пишет о том же: "В определенном - чисто борхесовском - смысле, Борхес этого хотел. Его настойчивые просьбы о забвении, его разговоры о желании не существовать, быть забытым, о нежелании оставаться Борхесом должны были рано или поздно - надо знать журналистов! - привести к открытию: Борхеса не существует"(22). Интеллектуальная игра продолжается, потому что там, где все написано, можно только играть. В бисер, или в "несуществующего Борхеса".
________________________________________________________

* Это ощущение возвращается еще не раз - к примеру, Джон Барт обмолвился, что кто-то как-то раз обвинил его в том, что это он, Джон Барт, придумал Борхеса.(21)



D.

Вымысел и истории.
Их влияние друг на друга

Сам Борхес признался в своей автобиографии, что числа в новелле "Вавилонская библиотека" - это реальные числа библиотеки Буэнос-Айреса. ("Мой кафкианский рассказ "Вавилонская библиотека",- пишет он, - "был задуман как кошмарный вариант, чудовищное увеличение нашей муниципальной библиотеки, и определенные детали в тексте имеют отнюдь не символическое значение. Количество книг и полок, которые я называю в рассказе, буквально соответствует тому, что было рядом со мной. Тонкие критики ломали себе голову над этими числами и великодушно наделяли их мистическим смыслом")(23).
Ошибка критиков тут вполне естественна: Борхес слишком часто обманывал их, выдавая "вымышленные истории", вымышленных авторов и их вымышленные книги за реально существующие. Посему шестигранные галереи с неизменным устройством ("Двадцать полок, по пять длинных полок на каждой стене; кроме двух"(24)) сразу же стали восприниматься как нечто вполне выдуманное, а если выдуманное, так значит и что-то означающее. Явный символ - Библиотека - оказался явной библиотекой.
"Хладик был сторонником стихотворной формы, поскольку она не позволяет зрителю забыть о нереальности, что составляет непременное условие искусства"(25),- пишет Борхес в "Тайном чуде". Сам Борхес строит свои рассказы точно так же, но вместо стихотворной формы у него (иногда) схема. Разветвления одной и той же ситуации бесчисленны, в результате однозначного финала нет практически нигде. Фактические подробности, которые могли бы придать истории черты достоверные, лишь запутывают - они суть обманки, все те же белые нитки. Можно, конечно, начать проверять имена, даты, издания книг, на которые ссылается Борхес. Но проверка ничего не даст - и не только потому, что реальное слишком переплелось с вымышленным. Само расчленение его историй на выдумки и фактики будет достаточно наивным, ибо выдумки и фактики взаимозаменяемы. Подробность, коей мы обязаны реальным воспоминанием Борхеса, вполне может поменяться местами с подробностью, навеянной Борхесу "Илиадой", Эдгаром По, и проч. Или с придуманной штучкой. Все здесь - на правах кирпичиков, равноценных и равновеликих.
Джон Барт, не отыскав в "Тысяче и одной ночи" эпизод, так часто описываемый Борхесом (имеется в виду ночь шестьсот вторая, когда Шахразада начинает рассказывать царю историю "Тысячи и одной ночи"), подозревает, что Борхес выдумал весь этот эпизод: "вся эта история, о которой он рассказывает, не упоминается ни в одном издании "Тысячи и одной ночи", с которыми мне удалось проконсультироваться"(21). Однако примечательно добавление Барта - "не упоминается пока что, во всяком случае: с тех пор, как я прочел "Тлен", у меня появилась привычка более или менее детально перечитывать текст каждый семестр"(21). Может быть, воображение Барта и сотворило бы когда-нибудь эту историю - рассказы о хренирах были весьма убедительны...
























ПРИМЕЧАНИЯ


1. Борхес Х.Л. Сочинения в трех томах. Издательская фирма "Полярис", 1994, т.3, с.60
2. Там же, с.213
3. Там же, т.1, с.318

4. Джон Барт. Литература истощения. //"The Atlantic Monthly". 1967, 8.
5. Борхес Х.Л., цит.изд., т.1, с.405
6. Там же, с.340
7. Там же, с.315
8. Там же, с.337
9. Там же, с.316
10. Там же, с.314
11. Там же, с.361
12. Там же, с.318
13. Там же, с.316
14. Джон Барт, цит.статья.

15. Джордж Стайнер. Тигры в зеркале. //Портрет в зеркалах: Борхес. "Иностранная литература", 1995, 1, с.214

16. Морис Бланшо. Литературная бесконечность: "Алеф".//Портрет в зеркалах: Борхес. "Иностранная литература", 1995, 1, с.205
17. Борхес Х.Л., цит.изд., т.1, с.318
18. Там же, с.369

19. Эрнесто Сабато. Рассказы Хорхе Луиса Борхеса. //Портрет в зеркалах: Борхес. "Иностранная литература", 1995, 1, с.223

20. Леонардо Шаша. Несуществующий Борхес. //Портрет в зеркалах: Борхес. "Иностранная литература", 1995, 1, с.220
21. Джон Барт, цит.ст.
22. Леонардо Шаша, цит.ст., с.219
23. Хорхе Луис Борхес, цит.изд., т.3, с.511
24. Там же, т.1, с.312
25. Там же, с.362