*** Жили-были два писателя. Один - с репутацией человека серьезного и вдумчивого. Другой - обаятельный скандалист, периодически уходящий в запой и неоднократно менявший жен. Оба эмигрировали в Штаты, "серьезный" - пораньше. Были почти ровесниками, "непутевый" - помладше на четыре года. Жили в разных городах, младший - в Нью-Йорке, старший - в Анн-Арборе (Мичиган), но активно переписывались лет десять к ряду. Эта переписка и была опубликована недавно безумным для подобных книг тиражом - 15 тысяч экземпляров. Такой размах понятен, поскольку одно из двух действующих лиц данного эпистолярного романа - Сергей Довлатов, а это имя является в России гарантией того, что книгу раскупят. Второго персонажа зовут Игорь Ефимов. Довлатов и Ефимов дружили около двадцати лет. Отношения были неравными: Ефимов слегка покровительствовал Довлатову, в пору, когда Довлатова арестовали в Ленинграде, писал статью в его защиту для западной прессы. Потом неравенство усугубилось еще и тем, что Ефимов работал редактором в легендарном издательстве Карла Проффера "Ардис", после основал собственное издательство "Эрмитаж", а в связке "издатель-писатель" последний поначалу всегда оказывается зависимым. Такое положение вещей заметно по первым годам переписки: Довлатов пишет чаще, Ефимов отвечает суховато и чуть свысока. Иногда и совсем не отвечает, и тогда послания Довлатова начинаются с фраз типа "пишу Вам без очереди" или "утратив чувство собственного достоинства, пишу опять." Письма Довлатова по большей части деловые - пришлите экземпляры, сделайте обложку такого-то цвета, исправьте опечатки. Однако почти в каждом - нелицеприятные отзывы об общих знакомых и выражения любви и признательности в адрес Игоря Ефимова. Иногда - но редко - встречаются сипатичные "байки", ради которых, думаю, и покупают книгу бесчисленные поклонники "Заповедника" или "Компромисса" - кто-то на радио "Свобода" удерживал разгорячившегося Довлатова от намерения разбить кому-то морду и приговаривал: "Здесь нельзя. Нас и так презирают чехи и румыны. За то, что мы пьем и скандалим..." Но в целом же чувство недоумения не оставляет читателя: к чему нам сегодня читать, что и кому сказала некто Людмила Штерн или Седых с Вайнбергом? Зачем вытаскивать на свет божий, что кого-то Довлатов обзывал "крупным негодяем", а кого-то - "ничтожеством и мразью, прикрывающимся убедительной маской шизофрении"? Мелко это как-то да и неинтересно за давностью лет. Тем паче, что и предостерегающий момент есть непосредственно в довлатовском письме: "Читали ли Вы книгу какого-то шведа "Переписка Маяковского и Л.Брик"? Это нечто уникальное по пошлости! (....) кошмарная переписка двух безграмотных ничтожных существ. Абсолютно невозможно поверить, что Маяковский написал хотя бы "Левый марш"... Поневоле у читающего эти слова возникает некоторая параллель: оно конечно, назвать Довлатова с Ефимовым безграмотными не удастся. Хотя в тех случаях, когда первый вставляет в письма английские фразы ("Синсирели энд вери трали йорс), этот эпитет тоже подходит. В общем, скучно, господа. Однако есть забавный аспект: оба участника переписки время от времени созваниваются (то есть общаться могут и без писем), а если Довлатов пишет письмо без черновика, то извиняется. А Ефимов выдает еще и такую фразу: "Сережа, я люблю Ваши письма и храню их для потомства", а потом советует быть осторожнее в выражениях! То есть на нас, потомство, изначально идет рассчет. И где-то до 89-го года, надо сказать, рассчет малообоснованный - именно в силу неинтересности писем. Но в восемьдесят девятом ситуация меняется - писатели ссорятся. Охлаждение отношений произошло задолго до окончательного разрыва: Довлатов приобретал популярность, его печатали в "Ньюйоркере", о нем хорошо отзывался Воннегут. К Ефимову большой успех так и не пришел. И Довлатов постепенно стал бунтовать против старой модели общения, в которой он был лишь милым симпатичным "Сережей", прислушивающийся к советам старшего товарища. Еще в 81-м году Ефимов раздраженно пишет: "Даете Вы в книжку рассказы о заповеднике (пусть в том виде, как сейчас)? Или Вы хотите до конца упиться этой ситуацией: издатель (кажется, впервые в жизни) просит у Вас для книги уже написанные вещи, а Вы упираетесь?" Следующие восемь лет Ефимов и Довлатов продолжают писать о дружеских чувствах, но что-то уже поломалось. Потом Довлатов начинает отказываться от встреч, объяснение - депрессия: "Я также убедился, что у меня нет настоящего таланта, и это меня довольно сильно обескуражило. Пока меня не печатали, я имел возможность произвольно конструировать масштабы своих дарований и, при всей кажущейся скромности, или при всех попытках выглядеть скромным, я вынашивал некоторые честолюбивые замыслы. Сейчас все лучшее, что я написал, опубликовано, но сенсации не произошло и не произойдет". Ефимов и к деперессии, и к ее причинам относится с подозрительностью, а потом ему сообщают, что Довлатов что-то не так про него сказал. Взрыв, обмен финальными письмами. Ефимов в своем послании обвиняет Довлатова в клевете, называет его Д., и сообщает, что "Д. раздражают в первую очередь люди, которые в ладах с собой, с жизнью, друг с другом. (...) Возможно, что своим родным и возлюбленным он намеренно устраивает ад, чтобы довести их до дорогого ему состояния тоски, неуверенности, озлобления". Напоследок дает совет: написать роман о раздражении, поскольку именно это чувство является для Довлатова главным по жизни: "Придется расстаться с образом "симпатичного и непутевого малого". Поверьте, никто не видит Вас таким. Все равно спрятаться за этим муляжом так же невозможно, как успеть прикрывать ладошкой испорченный зуб - Ваш трогательный жест, - когда на Вас внезапно нападает приступ смеха". Довлатов пишет корокий растерянный ответ: "Зря Вы, Игорь, написали это письмо так грубо и так презрительно", а потом присылает Ефимову длинное объясняющее письмо, но в письме этом - горьком, самообличающем и чуть ли не единственным во всей этой толстенной книге, вызывающим живую читательскую реакцию, есть просьба: "не давать это письмо посторонним людям. (...) Для того, чтобы писать открыто, нужно ощущение, что никто посторонний этого не прочтет". В книжке эта фраза сопровождена звездочкой, отсылающей к примечанию Ефимова: "Эта просьба была выполнена". Несколько лицемерно, не правда ли? На вечере памяти Довлатова в 90-м Игорь Ефимов произносил прочувствованные слова. Там тоже зачитывались письма, хотя и не то, последнее. Последнее сперва разошлось в рукописях, хотя вдова Довлатова, Елена, против распространения писем своего мужа протествовала и предупреждала Игоря Ефимова о "привлечении к судебной ответственности". Ефимов нашел выход: "Я не посмею ослушаться и "распространять" книгу не буду. Поэтому российскому издателю, который решит издавать мою с Сергеем переписку, придется самому приложить усилия и найти в России один из экземпляров рукописи этой книги, отправленных в свое время для ознакомления в различные редакции". Рукопись была найдена, вышла в свет, открыв читателю кучу биографического хлама, бережливо сохраненного для будущих поколений. И - заставив смутиться от неловкости, от собственного соучастия в нескромном поступке. Ведь просил Довлатов последнее, покаянное письмо никому не показывать... А было ли лукавство в той просьбе и надеялся ли он на то, что его бывший друг все равно поддастся соблазну - какая разница? Валентина ЛЬВОВА |
"Отец прислал мне из Рима три блока сигарет "Интер". Болгарских. От безысходности я их начал курить. Меня дважды приняли за наркомана. А из одного банка любезно выпроводили:"Здесь травку не курят". И еще. Одна моя знакомая (с толстыми ногами) сказала:"Ты был, и меня не застал". Я спросил: "Откуда ты знаешь?" А она говорит:"В лифте пахло твоими русскими сигаретами". Вот что мы покинули!!!!!!!"
"Очень способствует делу то, что ко мне, как выяснилось, все хорошо относятся. (Не смейтесь). Видно, есть в моих писаниях какая-то усредненная привлекательность". (1979 г.)
|
